Пришло письмо на электронную почту, петиция. Читаю: «Врачи не пускают в реанимацию к умирающему дедушке!» Автор петиции довольно эмоционально описывает свои беспокойства по поводу состояния угодившего в беду родственника, пытается описать читателю с помощью штампов эмоциональное состояние деда со значением 5 баллов по шкале комы Глазго… А я задаюсь вопросом: может, всё-таки пора открыть двери в отделение? Давайте разберемся.
На месте пациента
У пациента реанимации несладкая жизнь: он лежит без одежды в одном положении, зафиксированный у кровати. В глаза большую часть времени бьёт яркий свет, который мешает уснуть, бедняга ощущает в себе катетеры, дренажи и эндотрахеальную трубку. К нему подключено несколько проводов, предназначенных для динамической оценки состояния, а мониторы, кстати, противно пищат над ухом. Бывает холодно, зачешется щека от пластыря, которым прикреплён назогастральный зонд, а ещё очень часто бывает больно.
Вишенка на торте – липкий страх, связанный как с осознанием тяжести своего состояния, так и с переживанием от увиденного вокруг. На соседней койке сегодня – остановка сердца у паренька со следующими за этим СЛР и дефибрилляцией. Или струя крови, бьющая до потолка у девочки из трахеостромы. Эти вещи вгоняют в панику пациента и делают реаниматолога суицидником номер один в мире.
В такой обстановке ребёнок начнёт истошно звать маму, взрослый мужчина – жену, а пожилая женщина – детей. Лица родных, их голоса, прикосновения – всё это снижает тревогу лучше, чем транквилизатор. Пациент понимает, что он не один и его не бросили в трудную минуту. Он ведёт себя адекватно, быстро восстанавливается ментально (если это возможно с учётом патологии), никогда не сопротивляется назначениям, начинает охотно есть и приближаться к переводу в отделение, где можно будет лежать в одежде.
Интимная зона
Все мы стесняемся некоторых своих физиологических потребностей, многие не готовы показывать своё тело незнакомому человеку. Некоторые люди даже есть не могут, когда их кормят с ложечки. В реанимации всё по-спартански. Надо ли описывать, какие эмоции испытывает желающая пописать девочка шестнадцати лет, которая находится в тяжёлом кетоацидозе, а её палату ведёт бородатый и толстый парень?
Демонстрировать свои фекалии даже близким родственникам не сильно хочется. Но любой скажет, что лучше бы задницу подтирали мать или сестра, брат или супруг, чем какая-то незнакомая тётка. Или незнакомый мужик, вроде меня.
Персонализированная реанимато… что?
Персонифицированный подход к пациенту в реанимации практически невозможно обеспечить без присутствия родственников, виной тому – дефицит кадров. Считается, что медсестра в ОРИТ должна вести не более двоих пациентов, но это утопия: пациентов гораздо больше. Успеть бы со всеми назначениями справиться и уследить за всеми нестабильными гражданами – вот как расставляет приоритеты медсестра в условиях перегрузки. Кормление и гигиена отбрасываются на второй, третий или пятидесятый план.
Адекватный родственник – полноценный член команды по вытягиванию болезного из царства Аида. Он друг медсестры, союзник реаниматолога, наконец, просто хороший человек. Попадая в ОРИТ, он кормит и обмывает своего близкого человека, помогает ему справлять нужду, ворочает его в постели (если это разрешено). Если он неплохо прокачался, то ещё и делает массаж, помогает выполнять комплекс упражнений дыхательной гимнастики. Как результат – пациент ухожен, сыт, у него нет пролежней, медсестру хвалят на обходе.
Зачем избегать помощи родственников? Люди хотят помочь, но у дверей реанимации они видят вкладыш-записку «Посторонним вход воспрещен» или «ПОШЁЛ ВОН ОТСЮДА». У человека возникает подозрение, что за дверьми реанимации творится нечто ужасное. А так покажи ему пару «приемов» – и готово, у нас уже есть замотивированный помощник.
Рассказываю успешный пример взаимодействия из практики.
Лимфобластный новый год
Позволю себе перейти от абстрактных примеров: не так давно у нас в ОРИТ лежал парень с острым лимфобластным лейкозом. Метапластический синдром отразился больше всего на гемостазе, бласты сожрали место, где обычно обитали мегакариоциты, геморрагический синдром прогрессировал, поэтому интенсивная терапия включала литры тромбоцитарного концентрата. Агрессивная химиотерапия требовала коррекции функции печени и почек, а поскольку бласты игнорируют инфекции, пареньку были показаны смеси антибактериальных препаратов. Всё время пребывания у нас парень был не один – с ним рядом находилась его мать. Она смотрела, как мы крутимся вокруг его сына с этими многочисленными флаконами с препаратами, с гемоконами, при этом успевая принимать и лечить других пациентов, списывать наркотики и вести документацию.
Мальчик встретил с нами Новый год. Маме разрешили повесить в его палате гирлянду, нарядить маленькую искусственную ёлочку. Через две недели ему стало хуже. Парня перевели на ИВЛ, начали поддерживать его сердечно-сосудистую систему препаратами, но он всё равно умер. Были ли хоть какие-то претензии со стороны матери? Ни одной. Она видела, что мы делали всё, что возможно, относились к нему и другим пациентам с вниманием и заботой. Она говорила нам спасибо. Даже тогда, когда потеряла сына.
Как правильно общаться с родственниками?
Найти ответы на очевидные вопросы
«Почему он привязан?», «Почему она без одежды?», «Почему вы кормите её через трубку – она что, не может сама?», «Вы что, пичкаете его наркотиками, он ведь теперь наркоманом будет!». Эти и остальные вопросы представляются ночным кошмаром для анестезиолога-реаниматолога, и оттого многие доктора против идеи входа родственников в ОРиИТ.
Раздражает? Разумеется. Но можно построить мост между собой, пациентом и его родственниками. Попадёте на их берег – почувствуете, что они взволнованы, нервничают; в сложившейся ситуации хочется найти виновного, а от негативной энергии – избавиться. Эту энергию надо повернуть в сторону ухода за родственником, а не в сторону кабинета главного врача. Достаточно ответить на вопросы доступным языком.
Объясните, что не надо препятствовать помощи и задавать много вопросов, когда бригада летит к пациенту
Все люди реагируют на экстремальные ситуации по-разному, но даже самая адекватная реакция не исключает одного простого фактора: посетитель реанимации будет попросту мешаться. Например, перекроет дорогу к холодильнику, в котором хранится адреналин, будет стоять на пути у закатываемого в палату электроотсоса. Отдавят ногу, обматерят, отвлекутся, потеряют время.
Именно поэтому врачу анестезиологу-реаниматологу надо говорить и объяснять. Дать посетителю внимательно прочитать правила посещения родственника, находящегося в ОРИТ, ответить на все имеющиеся вопросы. Эти простые и не требующие большого количества времени приёмы позволят настроить близкого пациенту человека на правильные действия в случае возникновения экстренной ситуации. А правильным может быть только одно действие – выйти за пределы отделения по просьбе персонала.
Не стал рассматривать ситуации, в которых посетители реанимации сносят штативы с системами, ломают аппаратуру, дёргают трубки и катетеры или вовсе заваливаются в реанимацию пьяными. На мой взгляд, всё достаточно просто: нужно внимательно следить, чем занимается родственник у постели пациента, обеспечить последнему надёжную защиту от дурака. Да, с пьяными дебошами в больницах статистика плачевная. Да, те случаи, которые предаются огласке, – лишь верхушка айсберга, на самом деле это повторяется куда чаще. Но, как говорится, это совсем другая история.
Конечно, присутствие родственников не спасёт на 100% от жалоб на качество оказания помощи. И да, придётся навести порядок в отделении. Но лучше превратить осаждающих отделение в своих друзей и помощников, чем воевать в медиаполе с пациентским экстремизмом.
Всем пустых отделений реанимации!
Автор: Артём Комлев, отделение реанимации и интенсивной терапии, ГБУЗ «Самарская областная детская клиническая больница им. Н.Н. Ивановой»
Как сообщалось ранее, в Госдуме во втором чтении планируют рассмотреть законопроект, по которому разрешат пускать родственников тяжело больных пациентов в отделение реанимации. Подробнее читайте: В Госдуме хотят разрешить посещение тяжело больных родственников в реанимации.
